Известный художник вспоминает о Белебее

Ховралев Владимир Алексеевич,


художник,

заслуженный деятель искусств России.



Родился в 1931 году в селе Зигаза в Башкирии. В 1946 году закончил школу в г. Белебее. В 1947 году приехал в Ленинград и поступил в Ленинградское архитектурно-художественное ремесленное училище №9. Закончил его в 1950 году и получил специальность альфрейщика-живописца. Год работал в г. Омске, в строительном тресте. В 1951 году поступил в Ленинградское высшее художественно-промышленное училище им. В.И. Мухиной. По его окончании в 1959 году получил профессию художника прикладного и декоративного искусства. С 1959 по 1995 год работал в Ленинградском Большом театре кукол, вначале – художником, а с 1965 – главным художником театра. В настоящее время живет и работает в Москве. Член Союза художников России, член Санкт-Петербургской Академии современного искусства.



О книге Владимира Ховралева «Воспоминания. Живопись. Театр», изданной в Санкт-Петербурге в 2007 году, мы узнали от директора историко-краеведческого музея П.А. Федина. Именно по его просьбе автор прислал в Белебей несколько экземпляров своей книги, вышедшей в свет в серии «Библиотека всемирного клуба петербуржцев». Дело в том, что Владимир Ховралев десять лет (с 1937 по 1947 гг.) прожил с родителями (отец работал в то время в ОСОАВИАХИМ, руководил сельским хозяйством на уровне района, заведовал животноводством, был председателем исполкома в Белебее, мама – была дирижером хора слепых) в нашем городе. В книге этому посвящена целая глава «Белебей», некоторые интересные фрагменты из которой мы сегодня предлагаем нашим читателям.

Белебей я вспоминаю с теплотой и нежностью. В нем прошло мое детство, и начиналась юность. В нем встретил друга, с которым расстался лишь недавно, к сожалению, навсегда. Из этого города я уехал, почти сбежал, от нежно любящих родителей в далекий и совсем чужой тогда для меня Ленинград.

О происхождении названия города «Белебей» в детстве я слышал такую легенду. В давние времена, какая-то важная персона, чуть ли не Екатерина Великая, проезжая эти места, поинтересовалась их названием. «Бельмес», – ответил ей абориген, что значило по-башкирски: «Не знаю». Особа услышала только первую половину слова и переиначила его в «Белебей».

Но более убедительную версию я нашел у Даля. «Белебей» от глагола «белебенить», что означает «болтать без умолку».

Белебей находится в Башкирии на Южном Урале, что и Белорецк, только западнее, и вокруг него нет гор. Город окружают степи, которые простираются до самого Оренбурга. И лишь с севера возвышается обширное плато. У нас оно называлось горой.

Плато как бы обрывается уступом перед самым городом, образуя для него площадь. У подножия этого уступа лепятся дома, и ниже протекает речушка. Питает ее настоящая живая вода, хрустально-прозрачная, ледяная и удивительно вкусная. Она вытекает по деревянным трубам, врытым в основание этого уступа.

По таким же трубам эта вода доставляется в бассейны – огромные деревянные бочки, 4-5 метров в диаметре, которые стоят на перекрестках некоторых улиц. Из кранов бочек жители города разливают воду в ведра. Понятия «экология» тогда еще не существовало, но дела с ней обстояли отлично.

В окрестных лесах произрастало множество всяческих трав, напичканных витаминами: шкерда, дикарка, щавель и еще с полдесятка названий, которые я позабыл. Мы объедались ими, собирая в лесу или покупая на базаре. О целебности воздуха можно не говорить.

Город небольшой: из конца в конец можно пройти за полчаса. Дома, в основном, деревянные, одноэтажные, но в центре кирпичные в два и три этажа. Центральная Советская улица, мощенная булыжником, заканчивается у городского вокзала.

Город, видимо, пережил подъем перед самой революцией. В центре были построены кирпичные здания в характерном предреволюционном стиле, с рельефным узором под карнизом. Они, похоже, предназначались для торговых целей, но после революции их отдали под военные склады, вокруг ходили часовые с винтовками. Так же перед революцией строили и не до конца достроили электростанцию. В ее дворе штабелями лежали керамические восьмиугольные плитки, предназначенные для облицовки стен и полов, так и не пошедшие в дело. Домохозяйки окрестных домов все предвоенные годы использовали их как подставки для сковородок.

Самое старое здание – тюрьма. С нее, видимо, и начинался когда-то город.

Раньше в городе действовали три храма. Руины одного были видны из окон нашей новой квартиры, второй, располагавшийся на городском кладбище на окраине города, был разрушен до основания, видимо, незадолго до нашего приезда, так как еще не всю утварь растащили. Третий храм – собор, без купола, весь в копоти, высился возле городского базара. В нем ремонтировали трактора.

Город был зеленый, но пыльный. А летом к пыли добавлялся еще тополиный пух. Краеведением в те времена не увлекались, потому ничего о своем городе мы не знали: ни происхождения его названия – Белебей, ни истории. Сохранилась легенда, что город освобождал от белых Чапаев. Улица, по которой входила чапаевская дивизия, называлась его именем, а вот дом, где комдив с Петькой чаевничали, благодарные потомки не запомнили. Разные свидетели называли разные адреса. Зато на горе остались явные следы окопов с большим количеством стреляных гильз. Окопы-то были, но кто в них оборонялся, как-то никого не интересовало. Ведь главным было то, что «мы победили».

В восьми километрах от Белебея узловая станция Аксаково по Московско-Рязанской железной дороге, между Уфой и Самарой (в те времена – Куйбышев). Станция своим названием обязана поместью знаменитого писателя, куда он приезжал поправлять здоровье кобыльим молоком, т.е. кумысом.

* * *

Поселилась наша семья на центральной Советской улице в бревенчатом, добротном одноэтажном доме под железной крышей. Он и теперь стоит как ни в чем не бывало, только не шумят перед ним три развесистые ивы, с которых после сильного дождя падали на землю беспомощные желторотые птенцы. Квартира была маленькая. Видимо, раньше это была гостиная в три окна, но после революции, разгородив фанерными перегородками, из нее сделали квартиру.

При доме был большой двор, окруженный высоким забором. За забором тарахтел движок электростанции.

С одной стороны вместо забора возвышался кирпичный брандмауэр здания сельхозтехникума. Зимой двор заваливало снегом до крыши дома, и рисунки, надписи, которые мы наносили на кирпичную стену зимой, летом оказывались на высоте трех метров. Во дворе можно было различить остатки прежних клумб. Дом, похоже, принадлежал одному хозяину и содержался в порядке.

* * *

Зимой играли в «челюскинцев». Ледоколом служил ящик от пианино, который пошел на отопление только во время войны. Играли в «чапаевцев». Несмотря на то, что Чапаев был национальным героем (анекдотов про Василия Ивановича тогда еще не существовало), роль его исполнять соглашались с неохотой. Причина была проста: в финале игры Чапай должен был долго лежать в мелкой речушке лицом вниз, пока его доблестные соратники расправлялись с беляками. И нередко они так увлекались, что забывали про командира.

Азартно играли в лапту, в прятки. Особенно захватывающей была игра в солдатики.

Но самым потрясающим развлечением было путешествие на коньках по речке, до впадения ее в реку Усень, протекавшую в пяти километрах от города. Обычно это происходило в самом начале зимы, когда ударяли морозы. Лед на реке был чист и прозрачен, как стекло. Подо льдом, еще не покрытым снегом, просматривались у самой поверхности коряги и многочисленные белые круги. Считалось, что это скопление газа. Если пробить в этом месте лед и поднести горящую спичку, то газ загорится. Однако не было случая, чтобы кто-нибудь успешно проделал подобный эксперимент.

Помню, в лунную морозную ночь мы мчимся по реке и наши разговоры, смех гулко разносятся по округе.

Было еще одно развлечение, связанное с коньками. При помощи специального крюка, сделанного из толстой проволоки, мы цеплялись за борт полуторки и неслись по мостовой, высекая коньками искры из булыжников. Ботинок с коньками ни у кого не было. Коньки-снегурки крепились к подошве подшитых валенок при помощи двух петель из пеньковой веревки. Причем, передняя петля для жесткости перекручивалась специальной палочкой, а то и карандашом. После катания коньки так примерзали, что их, не снимая, укладывали на печку вместе с валенками.

* * *

Предвоенные годы. Они запомнились жаркими летними днями, когда по четвергам… нет! Ни четвергов, ни воскресений в те годы не было. Дни недели просто нумеровались, выделяя выходной как день отдыха. Четвертый день недели считался «базарным днем».

Базар с раннего утра шумел на площади. Ряды с зеленью ломились от «пучков» щавеля, дикарки, шкерды – сочных стеблей удивительно вкусной травы. Корзины с душистыми ягодами лесной малины, клубники, земляники, цинковые ведра с малосольными огурцами… Базар был насыщен, пропитан запахами. Город засыпан зеленью, подсолнечной шелухой, клочьями сена и конским навозом. Весь день надрываются «пищалки» из стручков акации. На перекрестках улиц стоят тележки мороженщиков. Столовой ложкой из двух бачков мороженщик заполняет формочку душистым мороженым, покрывает его хрустящей вафлей и торжественно вручает счастливому покупателю.

Вафли выпекают рядом с нашим двором, за забором. Там в деревянном доме помещается столовая «Берлек». Что это значит в переводе с башкирского, мы не знаем. У входа в столовую висит меню-объявление: «Суп-лапша, хлеба нет».

У входа всегда лежит куча «брака», ломанные и подгоревшие вафли – наше лакомство.

Целыми днями мы на улице, на дворе, на речке. Прибегаем домой, чтобы схватить что-нибудь пожевать, и снова – улица. Там всегда есть интересное занятие: строить во дворе дом из кирпича или пускать по речке сооруженный собственными руками парусник…

Странно, но я совершенно не запомнил ненастные дни. Наверное, потому, что они так же, как солнечные, были наполнены событиями, и так же безмятежны, радостны. Бег по лужам босиком после дождя, конечно же, незабываем.

Во дворе нас застало сообщение о начале войны…

Кто-то из взрослых произнес это слово «ВОЙНА». Особенной тревоги у пацанов сама весть не вызывала. Скорее любопытство. Долго не могли запомнить имя главного «немецкого вождя», чтобы не забыть, написали мелом на заборе «Гитлер».

Недавно закончилась короткая финская война, и все были уверены в скором завершении и этой «кампании». Уверенность должен был поддерживать лозунг на растяжке поперек улицы: «Наше дело правое. Враг будет разбит, Победа будет за нами».

Резкой перемены в первые недели не произошло. Жизнь уже была тяжела и сурова. С вечера мы занимали очередь в «Зеленый» магазин, подставляя ладонь, на которой химическим карандашом выводился номер очереди. Дежурили всю ночь, чтобы не образовалась другая очередь. Утром получали ржаной или пеклеванный хлеб. Первые очевидные признаки войны появились к концу лета. Направляясь в школу, я увидел около пруда свежевырытую, зигзагообразную траншею. А чуть позже в город со стороны станции въехал обоз с беженцами. Телеги были загружены невиданным скарбом. Поражали шикарные велосипеды с изогнутыми рулями, самовары и даже граммофоны с золочеными трубами.

Беженцев расселяли по домам. Нам повезло: нашей квартиранткой оказалась прима житомирской оперетты. Благодаря ей, я познакомился с театром. Весь репертуар знал наизусть: «Свадьба в Малиновке», «Сильва», «Цыганский барон», какая-то оперетта про Испанию, арию из которой я запомнил: «О, Барселона моя. О, золотые края»…

Особенные перемены произошли после приезда в Белебей из Москвы Военно-политической и Артиллерийской академий. По городу загрохотали танки, а прямо перед нашими окнами на большом пустыре выстроилась целая коллекция монстров, видимо, из экспозиции Музея академии.

Это были чудовища. Таких машин я не видел впоследствии ни в кино, ни в книгах: допотопные страшилища времен первой мировой войны. Некоторые экспонаты, наверняка, были опытными образцами, не дошедшими до массового производства.

По улицам маршировали колонны курсантов в полной боевой выправке: скатанные шинели через плечо, винтовки с примкнутыми штыками, новенькие стальные каски.

Академики, готовясь к боям, бегали на лыжах, которые ломались, трескались, и их выкидывали на помойку. Точнее, на свалку (помои выливали в другое место). В грудах сухого мусора свалки можно было найти много очень ценных вещей – карандаши, не до конца исписанные тетради, линейки и прочие канцелярские принадлежности. Большим успехом пользовались огромные, квадратные электрические батареи. Выпотрошив их содержимое, мы мастерили из прямоугольной цинковой коробки отличные застекленные фонари со свечой. Свечами снабжала нас та же свалка.

Академики, видимо, были людьми капризными, так как лыжина выбрасывалась при малейшем изъяне, поломке крепления, обрыве ремня или трещине. Мы ее подбирали, треснувшую часть отпиливали, получались укороченные лыжи, на которых можно было бегать по улице и по твердому снежному насту. На лыжах мы уходили далеко по горе, а вернее, по равнине плато, и проводили там целые дни. Возвращаясь, спускались по расщелинам, прыгая, как с трамплина, с крыш сараев, прилепленных к склону горы, под истошные вопли хозяек.

* * *

Мама разбудила меня раньше положенного времени: «Сына! Вставай, война кончилась». Моя кровать стояла у окна, оно было открыто, и ласковый майский ветерок шевелил занавеску. По другую сторону улицы, в открытых окнах школы, стояли во весь рост люди. Они махали руками и что-то кричали.

Я вмиг оказался на улице. О занятиях в школе не могло быть и речи.

Мы с Вилей отправились бродить по городу. Повсюду царило оживление. Со всех сторон звучала музыка. Жители выставляли на подоконники патефоны или просто «наяривали» на трофейных перламутровых аккордеонах.

Жизнь в городе заметно переменилась. Появились молодые, здоровые мужики, которые исчезли в военные годы. Уцелевшие, победившие, они излучали какую-то мощную энергию.

Победители возвращались с трофеями. Братьям Жарехиным отец с фронта привез по велосипеду. Невиданные, с толстыми шинами, с тремя скоростями и лихо закрученными рулями, они вызывали бешеную зависть у приятелей, гонявших на самодельных, сделанных из подшипников, самокатах.

Конечно, было много несчастных, но несчастье пряталось по домам, а на улицы выплеснулась радость. Радость окончания, как казалось, всех несчастий.

Мы прошлялись весь день, а вечером дома меня ждал приятный сюрприз – здоровенная картонная коробка, доверху заполненная битым американским шоколадом и галетами. Это был праздничный подарок от властей. Главной властью в городе был наш папа (он был тогда председателем исполкома, то есть мэром), но, к счастью, распределял подарки не он. Иначе он бы себя в список не включил.

Мама по своей привычке выставила всю коробку, и мы до отвала наелись невиданным лакомством. Вспомнили, как в голодные годы, получив по карточкам хлеб, мама делила его на части. Самую маленькую брала себе. Мы распоряжались своей долей каждый по-своему: Нина – старшая, прятала хлеб в тумбочку. Мы с Люськой, не совладав с собой, съедали всю порцию сразу. А Нине при проверке казалось, что ее горбушка каждый раз уменьшается. Она обвиняла в этом нас, и возникали скандалы.

* * *

Лето промелькнуло незаметно. В сентябре мы пошли в школу, в 8-й класс.

Стояла замечательная белебеевская осень, солнечная, теплая. Заниматься не хотелось. Мы частенько сбегали с уроков и запустили некоторые предметы. У меня начались проблемы с химией. «Аммиак», преподаватель химии, вернувшийся с войны майор, не снимавший военной формы и так и ходивший в погонах, как будто они к нему приросли, почти на каждом уроке вызывал меня к доске. Заканчивалось все «неудом». С химией у меня отношения не сложились. Даже теперь слово «валентность» вызывает у меня тошноту… У Вили отношения с учителями тоже не были блестящими. К тому же, отчим писал из Ленинграда. Он плавал по Неве на буксире и звал Вилю к себе.

Однажды, когда «Гипотенуза» уже вползала в дверь, мы, не сговариваясь, под восхищенный вздох класса вскочили на подоконник и махнули с двухметровой высоты в школьный палисадник.

Больше мы в школе не появлялись.